— Мэнтрел, — сказал я оператору.

— Тут трое с такой фамилией, сэр. Вам какого?

Я поработал мозгами. Называл ли Мэт когда-нибудь имена своих родителей? И вспомнил: как-то раз, рассказывая что-то о себе, он добавил к своему имени слово «младший».

— Мэтью.

— У нас значится Матео.

— Вот-вот. Он самый.

Здорово, что я догадался.

— Подождите минуточку.

Вскоре голос вокодера продиктовал мне номер телефона. Набирая шестую цифру, я вдруг обнаружил, что очень хочу, чтобы мне никто не ответил.

— Алле?

Вот не знал, что родители Мэтью — иммигранты. У его матери оказался очень приятный голос.

— Я бы хотел поговорить с Мэтью Мэнтрелом, — сказал я. — Младшим.

— Матео? А его нету.

— Вышел на минутку? — Я сам удивился тому чувству облегчения, которое испытал в этот миг.

— Нет, нет! Его нету дома — он в колледже!

Моя радость прыгнула в кабину лифта и на полной скорости помчалась вниз.

— Спасибо. Поищу его там. Извините, миссис Мэнтрел.

— Да ничего. Увидите Матео — скажите, чтоб домой позвонил. Si?

— Si, — согласился я. — До свидания.

Повесив трубку, я всей душой надеялся, что на самом деле увижу Мэта.

Так. Стало быть, он не уехал домой.

Тогда куда?

Понимаю. Наверное, стоило просто забыть обо всем. В общем-то что такого ужасного произошло?

Но дело в том, что Мэт на ту пору был моим единственным настоящим другом. Да может, и не на ту пору, а вообще единственным. То есть не то чтобы я так уж давно был с Мэтью знаком, но для меня четыре года — это много. Даже не четыре, уже пятый пошел, ну, да что считать?

Вообще-то, если честно, друзей у меня всегда было мало. Сейчас я вам точно скажу... в первом классе — Джори, Люк и Рэй. Правда, со всеми остальными я тоже дружил. Потом Джори уехал, и остались только Люк и Рэй. Другие ребята стали от меня отворачиваться. Наверное, из-за моих увлечений. А вскоре и Рэй уехал, так что в третьем классе из друзей у меня только Люк и остался... Да и тот ко мне поостыл — я был неуклюж и ненавидел ребячьи игры, зато любил рассказывать всякие истории. А одноклассники не желали слушать про то, как храбрые рыцари спасают невинных девушек. Так что с четвертого класса у меня установились со всеми ровные отношения, но не более того. А потом, в старших классах, меня стали сторониться. Я угодил на роль чудака.

Что тут скажешь? Я и был чудаком. Ну, то есть, когда тринадцатилетний мальчишка предпочитает бейсболу поэзию, это как? Чудак, конечно. По крайней мере по общепринятым меркам. А в старших классах не дай Бог чем-то выделяться. Ясно, я страдал, но что я мог поделать?

Конечно, попытаться понять, кого же считают людьми достойными. Я стал присматриваться и довольно быстро понял: мальчики, пользовавшиеся популярностью, не боялись драться и чаще побеждали в драках, чем проигрывали. Похоже, это было напрямую связано с занятиями спортом. Я сделал вывод: научусь хорошо драться, и в спорте у меня дела пойдут хорошо. В городе как раз открылась школа карате, и я стал приставать к матери, чтобы она меня туда отдала. Изводил я ее страшно и в конце концов так ей надоел, что она отвела меня в эту школу — лишь бы я заткнулся наконец. За это с меня был затребован табель с хорошими отметками.

Прошло всего шесть месяцев — и я уже перестал уступать в драках. Осенью, когда мы пришли в школу после каникул и ребята начали в драке доказывать друг дружке и окружающим, кто сильнее, я выиграл несколько боев. И сразу же обнаружил, что кое-кто из одноклассников стал ко мне лучше относиться. Я поначалу тоже к ним подобрел, но их хорошее расположение меня не столько радовало, сколько отталкивало. Я же понимал, из-за чего все это. Я теперь все про них понял, и они меня перестали интересовать.

Жить мне стало лучше. И потом, я увлекся карате, а через карате — Востоком.

Кто-то из учителей посоветовал мне не быть чересчур враждебным и насмешливым.

Насмешливый? Это кто — я, что ли? Словом, я научился притворно улыбаться и вежливо разговаривать.

Ничего не вышло. Другие ребята все поняли. Притворство — оно и есть притворство. Ну, и что?

Правда, ближе к окончанию школы дела пошли повеселее: у нас появился литературный журнал и театральный клуб. Мои отношения кое с кем из ребят вернулись в цивилизованные рамки. Правда, меня не стали считать за своего, нет. Ну а мне с ними было скучно, поэтому я не больно-то переживал. Если и переживал, то не сильно.

В общем, так уж вышло, что к жизни в колледже я не очень хорошо подготовился. В плане учебы все шло нормально, но вот в смысле общения... Понимаете, я десять лет учился в школе, и у меня не было ни одного настоящего друга, а тут вдруг сразу — десяток. Ну, нет, не то чтобы это были близкие друзья, но, во всяком случае, они мне улыбались и с радостью присаживались ко мне за столик в студенческой кафешке.

Подобное расположение настолько вскружило мне голову, что я перестал выполнять домашние задания. Сами посудите, кто мог меня осудить за это?

Кто? Конечно, преподаватели. И секретарь, который прислал мне небольшой листок розовой бумаги со зловещим словом «апробация». И еще мой научный руководитель, который посоветовал мне как можно скорее получить выездную визу и покинуть Страну Дружбы. В общем, я выбрал себе специализацию — английский язык. По крайней мере на дом тут задавали большей частью чтение книг, а почти все эти книги я перечитал в школе: Твен, Диккенс, Мелвилл. Потом я открыл для себя Филдинга, Чосера, Джойса и получил массу удовольствия. Конечно, пришлось прослушать курс грамматики и писать семестровые письменные работы, но это можно было пережить. Звезд с неба я не хватал, однако отчислять меня тоже не отчисляли.

А потом я увлекся философией и обнаружил, что в библиотеку ходить мне действительно нравится. Я начал учиться серьезно, сам не заметив, как это произошло. Это оказалось так здорово. Будто бы я пытался собрать из кусочков какую-то идиотскую, огромную, бессмысленную головоломку. Точных ответов на важные вопросы не давал никто, но по крайней мере хотя бы вопросы задавали.

Мои ответы? Я их искал. И этого было вполне достаточно.

Словом, учение стало доставлять мне радость, а еще я почти что научился непринужденно общаться. В общем, на втором курсе у меня появилась пара-тройка приятелей, которые рассказывали мне свои сокровенные тайны, делились своими бедами.

А вот я им о своих бедах не рассказывал. Попробовал было пару раз пооткровенничать, но, как только увидел, что у приятелей глазки засверкали, тут же осекся. Довольно быстро я понял: поболтать любят многие, а вот слушать мало кто умеет. Из этого логически вытекало, что я нравился другим потому, что умел слушать. Я держал рот на замке и этим заработал репутацию человека сильного и молчаливого. И еще я как-то случайно подслушал разговор на вечеринке... Представляете, про меня сказали, будто бы я — из «рассерженных молодых людей»* [2] !

Обдумав это, я решил: они правы. Люди меня действительно сердили и раздражали. Даже те, кто мне нравился. Все хотели брать, и никто не хотел отдавать. Все хотели драться и не хотели работать головой. Все только и старались что-нибудь получить друг от дружки, и никому в голову не приходило задуматься о том, зачем они попали в этот мир.

Нет, вы только поймите меня правильно — они были славные ребята. Но на меня им было плевать с высокой колокольни. Просто со мной было удобно.

А Мэт был не такой.

Когда мы с ним познакомились, он уже работал над диссертацией на степень магистра гуманитарных наук. Я перешел на последний курс, а он уже вовсю трудился, готовясь получить степень доктора философии.

Спросите, что я собирался делать, получив степень? Думаете — уехать из города и оставить там моего единственного друга? И к нему в придачу — трех девушек, которые ко мне более или менее по-человечески относились?

Ни за что. И я начал работу над магистерской диссертацией. По физике, конечно.