— Хватит, — процедил Паук. — Я вас понял. Однако по первому слову короля все явятся, не так ли?

— Ага, — сказал Фриссон. — Когда услышат. Когда — это вопрос. Да и то явятся, если пожелают. А вот крестьянина, криком взывающего к монарху, тот не услышит.

— Но как же это? Неужели чиновники посмеют что-то скрыть от своего короля?

— Ну, не то чтобы в открытую, — пояснил я. — Но чем ниже каждый из чиновников стоит на иерархической лестнице, тем меньше у него власти для принятия решений. И каждый размышляет над прошением день-другой, а потом берет, да и передает чиновнику рангом повыше — это в том случае, если проситель ничем не вызвал у него немилости. А если вызвал, то чиновник просто-напросто теряет бумажку с прошением. Этот закон Паркинсон назвал: «Отсрочка — худшая форма отказа».

— А если бы все бумаги доходили до канцлера, — добавил Крысолов, — его стол был бы завален кипами бумаг. Тогда ему пришлось бы решать, какие из бумаг показать королеве, а просмотр каких ее величество сочтет пустой тратой времени...

— Вот-вот, а еще канцлеру пришлось бы решать, при показе каких бумаг правителю он будет иметь бледный вид.

— Если король обнаружит, что канцлер от него скрыл...

— О нет, у него найдется прекрасное оправдание! Он «потерял» бумагу, или она была слишком ничтожной для того, чтобы беспокоить ее величество, или...

— Достаточно! — Паук закрыл глаза, прижал ладонь ко лбу. — Неужели монарх способен так пренебрегать своей властью?

— Нет, ваше величество, но монарх способен мало заботиться о своем народе. Сюэтэ тревожит лишь одно: регулярно ли поступает дань в ее казну и исполняются ли ее королевские указы.

— А канцлер заверяет ее в том, что они выполняются беспрекословно.

Король опустил руку. Глаза его сверкали.

— Но если то, о чем вы говорите, правда, то страна должна быть на грани хаоса. Там должны бесчинствовать разбойники...

— На меня трижды нападали вооруженные шайки, пока я не встретил чародея, — подтвердил Фриссон.

— ...бароны перестанут бояться призывов короля сохранять мир и ополчатся друг против друга...

— И это мы видели, — сказал я. — И делают они это с благословения королевы.

Король в ужасе уставился на меня.

— А крестьяне? Неужели ей дела нет до того, что они умирают с голода?

— Ей дело есть только до того, как крестьяне выполняют свои повинности, — ответил Фриссон. — До того, что они выращивают овец, а овцы дают шерсть, а из шерсти шьется одежда для королевы. Что же еще? Какое ей дело до того, что крестьяне прозябают в нищете? Что они ходят в лохмотьях, что у них щеки ввалились от голода? Вот когда они ослабнут настолько, что не смогут идти за плугом, вот тогда, возможно, они удостоятся, внимания королевы...

— Но пока этого не произошло, — вставил Жильбер, — они могут отказаться от истинной веры и пойти в услужение к шерифу. А то еще и в разбойники податься!

— Приспешники Сюэтэ, — продолжал Фриссон, — настраивают соседей друг против друга. Захочет деревенский надсмотрщик кого-то выделить — пожалуйста. Скажет такому-то: ты самый хороший пахарь в деревне, вот тебе мясо раз в неделю, вот тебе каждый месяц мешок провизии, вот новое платье для твоих домашних...

— Между прочим, дары нешуточные, — заметил Крысолов.

Анжелика была потрясена.

— Но разве тогда все не станут стремиться лучше трудиться?

— Станут, и все будут трудиться изо всех сил. Но надсмотрщик обязан поделить их на первых, вторых и третьих, потому-то каждый крестьянин и стремится полюбовно сговориться с надсмотрщиком, и оболгать своих соседей. А они, в свою очередь, стараются обругать его, утверждая, что он воспользовался плодами их трудов. Словом, каждый старается наговорить гадостей про ближнего.

— А между тем каждый бейлиф принимает взятки от надсмотрщиков, — добавил Крысолов. — И порой простой пахарь вынужден привести бейлифу на ночь свою любимую жену или цветущую дочь.

— Да, — подтвердил Фриссон, — если эти несчастные женщины сами по доброй воле не пошли к бейлифу, дабы купить его благосклонное отношение к своим мужьям...

— Или к себе самим, из презрения к своим мужьям...

— Ну а мужья, узнав о том, что жены им изменили, колотят их смертным боем...

— А пахари задабривают надсмотрщиков подарками, какие только способны придумать...

— Так, братцы, по-моему, достаточно, — резюмировал я.

Вид у короля был такой, словно он вот-вот взорвется.

— Все! Больше, чем достаточно! — выкрикнул король, отвернулся, зашагал в сторону арки, встал там, обернулся и провозгласил: — Увы тебе, Аллюстрия! Если дела там таковы, мы обязаны придумать, как свергнуть эту фальшивую королеву!

Я облегченно вздохнул и заметил, как спало напряжение у моих друзей. Я ощущал себя выжатым лимоном.

— Но вырвать с корнем все ее правительство мы не сумеем, — продолжал король. — В противном случае страна погрузилась бы в абсолютный хаос, а в этом хаосе смогли бы снова утвердиться приспешники Сатаны.

— Но нельзя же позволить этим бумагомарателям-чиновникам продолжать издеваться над народом! — воскликнул Жильбер.

— Нельзя, и я им этого не позволю. Ну а уж как — ваша задача. Я смогу помочь вам знаниями, могу подсказать, где найти рычаг, с помощью которого можно опрокинуть тирана, могу даже помочь вам силой, передав ее по нитям моей паутины. Но я не могу выступить на битву вместе с вами. Я должен оставаться здесь, в точке сплетения миров.

Все смотрели на короля, не понимая смысла его слов. Гремлин кивнул. Я поджал губы.

— Большего мы и не стали бы просить, ваше величество. Это верно, бюрократы легко перестроятся, как только увидят, что колдунья свергнута и на престол взошел законный король, Божий помазанник. Но как быть с системой, ваше величество? Любая бюрократия обладает врожденной склонностью к коррупции.

— Как и любой человек, — воскликнул король, — и только некий моральный стержень, образуемый из чувства самости, заставляет человека сохранять свою целостность, противостоять искушениям. Но откуда же, позвольте вас спросить, проистекают эта моральность, эта мудрость самосохранения?

— Они проистекают, конечно же, — ответил я, — от священников и философов. И еще от поэтов и от всех мудрых людей, что пытаются увести человечество от разрушения к свершениям.

— Странные ты подобрал слова, — нахмурился Король-Паук, — но сказанное тобой почти столь же справедливо, как и то, что Божьи избранники уводят нас с дороги, ведущей в Ад, и пытаются вывести на дорогу, ведущую в Рай. И точно так же, как эти избранники способны вывести на путь истинный мужчин и женщин, они способны вывести на него всех чиновников.

— Духовник для бюрократов? — Теперь уже нахмурился я. — Мне нужно это обдумать, ваше величество. Не уверен, что у бюрократии имеется совесть.

— Ну, стало быть, тогда бюрократия — животное, и ее можно подвергать очищению и нещадно погонять. Нужно только изыскать рвотное средство и кнут.

— Погодите! — Я поднял руку, прося внимания. — В конце концов, бюрократия — собирательное понятие, но под ним разумеются люди.

— С которыми следует обращаться, как с людьми, — подтвердил король, — и проявлять к ним справедливость — даже к тем, кто сам только и делал, что эту справедливость попирал.

— И кто же станет присматривать за надсмотрщиками? — встревоженно спросил я.

— Нет, не так, — вмешался Фриссон. — Кто будет управлять правительством?

— Будьте благоразумны! — воскликнул король и поднял руку с вытянутым указательным пальцем. — Если речь идет о людях, почему их совестью не может стать какой-то другой человек? Ведь мы же не о «совести» как таковой говорим, а о мудрости сохранения души!

— И разумеем под этим некое конечное добро, даже если оно означает чью-то временную или окончательную потерю? — Я сдвинул брови. — Интересное понятие. Но ведь даже у отдельного человека сознание должно вмещать понятия о боли, о несчастьях, ожидающих заблудших.

— Вот и привейте им эти понятия! Изобретите какое-нибудь средство наказания заблудших чиновников и изобличения их злокозненных планов!